Может ли, однако, что-то родиться, может ли совершиться зачатие, пока Мужчина и Женщина пребывают врозь, даже не видя друг друга?

Ясно, не может.

Но такого не должно и не имеет права случиться, чтобы в какой-нибудь год осталась праздной Земля, не принесла урожая. Как тогда жить людям, да и не только людям, а всякой твари земной?..

И, дабы не произошло подобного несчастья, веннские женщины и мужчины сходятся вместе и радуются друг другу, справляя в середине весны славный и светлый праздник – ярильные ночи.

О, надобно вам знать, что это совсем особые ночи!

Пока они длятся, правильными и праведными являются такие поступки, от которых в обычное время добрых людей удерживает внушённая родителями стыдливость. В ярильные ночи всё наоборот, всё не так, как всегда. На вершине большого холма, всенепременно плешивого, разжигают костры и стелют прямо наземь скатерти с угощением. Люди пляшут и прыгают через костры, и женщины открыто целуют мужчин, и те зовут их прочь от костров – вместе возрадоваться ярому духу весны, любви, зарождения жизни…

Жёны выходят «яриться» вместе с мужьями, друзья с подружками, женихи – с невестами. А кто вовсе один, тот идёт сам по себе, надеясь и ожидая какой-нибудь радостной встречи. И что же? Бывает, встречаются, да так потом и не разлучаются до могилы. Бывает инако. Остаётся та встреча единственной, и позже, увидевшись где-нибудь на торгу, женщина и мужчина лишь со значением улыбнутся друг другу… Да надо ли подробно объяснять и рассказывать? Ибо, пока длятся святые ярильные ночи, все друг другу жёны и мужья, все – пылкие женихи и ласковые невесты…

И, само собой, – кого ещё звать холостому парню с собою на праздник, как не девушку, в чьём роду он собирается жить, ту, у которой он попросил или только вознамерился попросить бус?

Кажется, куда уже проще. Но оказывается порою, что дело, ясное и очевидное для одних, кого-то другого заставляет чуть не за голову хвататься – от ужаса и изумления, но никак не от восторга.

Уже на памяти нынешнего поколения, лет двадцать назад, жил в лесах пришлый старик, жрец далёких и малоизвестных веннам Богов, именуемых Близнецами. Он много рассказывал об этих Богах, ибо видел, что слушают его с любопытством. А потом без устали покрывал письменами гладкие берестяные листы, описывая жизненный уклад, верования и Правду хозяев, – ибо полагал, что кому-нибудь, слыхом не слыхавшему о веннах, может оказаться небесполезна мудрость лесного народа.

Так вот, этот самый жрец, человек вроде бы немало поживший и умудрённый, услышав в самый первый раз о весеннем празднестве, попросту воздел к небесам руки:

«Как же можно?! Лепо ли… Невесты… без свадьбы, без благословения… Что, если на празднике девушка окажется неосторожна… если она… прогуляет свою честь?..»

«Какую честь?..» – изумились Серые Псы (так звался веннский род, в котором прижился добрый старик).

Жрец, помявшись, объяснил, и венны удивились ещё больше:

«Но как иначе девушка может узнать, станет ли она после свадьбы радоваться объятиям мужа? Всяко ведь в жизни бывает, – может, лучше им поклониться друг другу да поздорову и распрощаться?»

А кто-то добавил:

«Хороша честь, котору может вор унесть!»

А мальчик неполных двенадцати лет, прилежно слушавший разговор взрослых и старавшийся во всём разобраться, запутался окончательно и заподозрил, что вовсе не понимает, о чьей чести речь. По его мальчишескому разумению, непоправимо обесчещенным был бы мужчина, приблизившийся к женщине против её воли. Подобного выродка следовало непременно поймать – и заставить измерять шагами собственные кишки, пока не иссякнет в нём жизнь. С какой же стати жрец всё время говорил только о девушке-невесте и так, словно жених не защищать её призван был от любой возможной опасности, но, наоборот, сам был способен какое-то зло ей причинить?..

Кажется, всё в веннской жизни ясно, всё согласно порядку вещей, заповеданному ещё Прародителем Псом! А вот поди ж ты, старец чего-то никак не мог взять в толк. Мальчик был, впрочем, неглуп и вовремя догадался: так происходит не из-за недомыслия гостя, но лишь оттого, что тот привык уважать совсем иные обычаи.

«Но если, – продолжал допытываться старик, – ко дню свадьбы она окажется уже беременна? Или… возьмёт на руки дитя? Тогда-то как быть?»

«Так ведь это ЕЁ дитя будет, – пожимали плечами венны. – Дитя ЕЁ рода. Всем в радость!»

«И мужу будущему? А коли ребёнок не от него?»

«Ты о многом судишь толково, – сказала тут большуха Серых Псов. До этого мгновения она молча вязала рыболовную сеть, но вот надумала открыть рот – и все прочие родовичи немедленно замолчали. – Одно плохо, – продолжала она. – Видно, прежде ты знался всё с недобрыми и неправедными народами. Да случись у неё дитя, мужу будущему её следы на земле целовать впору бы. Если до него родила – значит, и его семя втуне не пропадёт, но ляжет в добрую ниву…»

Жрец на это ничего не ответил. Видимо, оттого, что перечить, не греша против совести, было нечем. Но и душой принять суждение предводительницы рода он тоже не мог, и большуха, знавшая о жизни уж никак не меньше его, это поняла.

«А скажи-ка ты мне, сирота… – улыбнулась она. (Сиротой они называли гостя своего оттого, что не дело ветхому старинушке жить наособицу, без родни, без могучих сыновей и любящих дочек: кто поддержит и утешит в болезни и немощи, кто переймёт накопленную за долгие годы науку?) – А скажи-ка ты мне, сирота, вот что. Уж то-то славно ты толкуешь нам про двоих пригожих ребят, которых вы там у себя держите за Богов…»

«О Воине и Целителе, да», – с готовностью отозвался жрец.

«Стало быть, – кивнула большуха, – эти твои Близнецы ногами запинали бы девку, прежде свадьбы родившую? Старший, может, копьём бы её ткнул? А Младший дитё захворавшее помирать без помощи кинул? Коли оно, дитё это, – как ты выразился, – без благословения?»

Старик ответил тихо, но сразу и без раздумий:

«Нет. Никогда…»

«Так какого бельмеса… – тут большуха дёрнула сеть, проверяя затяжку узлов, и движение вышло досадливым, – какого бельмеса вы, жрецы, хотите святить то, что без вас свято от века? Вы ещё хлеб взялись бы благословлять, словно он прежде всех Богов свят не был. Значит, твои Боги не осудили бы – а ты берёшься судить?»

Старый жрец немало смутился… А потом удалился к себе – в маленький покойчик, выгороженный для гостя в уютном углу общинного дома, – и долго молился в уединении. Должно быть, испрашивал совета у божественных Братьев. И что отвечали старику его Боги, никто не слыхал. Потому что это были его Боги, не веннские.

Немало воды с тех пор утекло в великой Светыни… Для одной человеческой жизни двадцать лет – срок изрядный. Много вёсен назад не стало жреца, а мальчик, пытавшийся постичь разговор взрослых, с тех пор сам сделался взрослым бородатым мужчиной. Но что такое двадцать лет в жизни народа? Один миг. Мелькнул – и нету его…

И всё так же несла свои воды праматерь Светынь, убегая на запад, в горько-солёное Закатное море, и по верховьям её и притокам стояли дремучие леса, а в лесах жили венны. И у веннов всё оставалось по-прежнему.

Не один месяц провёл среди Оленей молодой Шаршава Щегол, всех успел порадовать своим мастерством кузнеца. До сегодняшнего дня жил, как подобает вежливому гостю, задержавшемуся в селении. Сегодня всё должно было измениться. Сегодня наступала первая ярильная ночь, и Шаршава отправится вместе с Оленями на праздник, и там, в отблесках святых костров, его назовёт своим дочь Барсучихи. И, ежели сладится у парня с девчонкой честное дело, – к утру заискрится в волосах у Шаршавы светлая бусина. А потом придёт осень, и земля отдаст плодами те семена, что недавно были посеяны. И будет праздник, и большуха Оленей крепкими нитками примотает одну к другой ложки, которыми ныне порознь едят жених и невеста. И Олени вместе со Щеглами вволю погуляют на свадьбе, празднуя рождение новой семьи.

Весна выдалась очень погожая, солнце торопилось гнать зиму и грело не просто тепло, а временами даже и жарко. Вот уже полных две седмицы венны не топили в избах печей, готовили еду на летних очажках под навесами. Однако праздничные блины – девичье приглашение избраннику – дело вовсе особенное. Можно ли доверить такое временному очажку во дворе? Нет, конечно. Нельзя! Оттого нынче в доме Барсучихи жарко греется государыня печь, ещё прадедом хозяйки сбитая, устроенная из речных валунков и крепкой в обжиге глины. Шипят на печи две сковороды – тоже очень старинные, глиняные, с высокими окраинами, величиною немного побольше, чем могут обхватить пальцы. Когда их приподнимают над отверстиями печного свода, изнутри могуче и ровно дышат золотым жаром угли и временами вылетают язычки бледного пламени. Оленюшка жарит блины, и мать ей помогает. Ровняет на деревянном блюде румяную, душистую стопку, смазывает растопленным маслом… Иной помощи дочери не требуется, да и без этой вполне могла бы обойтись. Но как в таком святом и важном деле – без матери?